Когда я впервые услышал эту песню, то сказать, что я был покорён - ничего не сказать.
Это такое потрясающее чувство очарованности, когда тебя переполняет этими волшебными звуками, когда мелодия звучит даже не в голове, в самом тебе, и хочется что-то делать - петь, танцевать, играть.
Это такая глубокая и сильная музыка, что я готов умереть под неё.
Естественно, она очень навязчиво дала понять, мол, "детка, я напоминаю тебе Хомураби и Шисуи, признай это". И БЛЯТЬ! Я признал!
Это настолько реально отображает их личности, их взаимоотношения, что я даже не знаю, что могло бы настолько точно ещё их охарактеризовать!
Это на самом деле невероятно.
Образ Хомураби за пианино с момента прослушивания просто преследовал меня. Этот сильный, уверенный бег клавиш - просто яркое его воплощение. Ненавязчивость и спокойствие скрипки, как объятия Шисуи - волшебные, успокаивающие.
Поэтому. Спустя, правда, долгое время, я написал это.
Название: The Embodiment of Scarlet Devil ( с названием пришлось сильно помучиться. Я не знаю, что обозначает само название музыки, но благодаря поискам, нашлось нечто вроде дополнительного названия, это - 月時計 ~ ルナ・ダイヤル (Lunar Clock ~ Luna Dial) - 東方紅魔郷~ the Embodiment of Scarlet Devil. Первую половину пришлось отсечь, хотя первая половина и есть само название песни. Если абстрагироваться от ощущения ХоШи, то название очень подходит, но ХоШи это ХоШи, от них не убежишь
, поэтому второе название, название альбома, куда больше подошло под мой фанфик, а банальными названиями, типа, "музыка души" не хотелось обозначать работу)
Автор: Homurabi-sama (RfL2)
Бета: SnowWhiteQueen
Фендом: Monochrome Factor
Рейтинг: PG-13
Жанры: Ангст, Психология, Songfic (тут правда есть низкорейтинговый слеш, но я не стал его включать, потому что он вообще ни разу не главный)
Саммари: музыка, что льётся из души
Публикация на других ресурсах: Nope
Текст тутКогда Хомураби стал королём теней, то сразу обратил внимание на эту комнату, обходя замок. Это была даже не комната – огромное светлое помещение. Большие, уходящие в потолок окна пропускали столько света, что не оставалось ни одного тёмного угла, ни одного закутка, куда могла пробраться тень. Прямые солнечные лучи дробили коврик света на полу на квадраты, сочетаясь со светлой мраморной мозаикой, которая состояла из одних округлых линий. Помещение было девственно чисто и так же – пусто. На белых стенах не висело ни одного полотна. С потолка не свисало ни единого светильника и единственным освещением были только окна. Хомураби было здесь неуютно – слишком светло, слишком просторно, лишний шаг отражался от стен, превращаясь в резонирующий стук отбойного молотка, метко бьющий по слуху. Син вздрагивал, совершенно не подготовленный к такой акустике, и поспешно закрывал дверь, отсекая помещение от уютного, пропитанного тенью коридора замка. И быстро уходил, выбрасывая из головы навязчивое ощущение неправильности.
Светлое. Огромное. Пустое. Зачем оно нужно было в готично-строгом замке Теней?
Странное, сюрреалистичное ощущение, что даже тьма не смеет забраться в этот островок царствующего света. Как могут одни окна давать столько света? Зябкое чувство незащищённости ползало по спине сина каждый раз, когда он проходил мимо тёмной двери, совершенно точно сочетающейся с обстановкой замка. Кто бы мог подумать, что она ведёт в другой мир?
И всё-таки странная комната манила Хомураби. Что-то неестественное и завлекающее жило там. Какая-то тайна, которая будоражила любопытство сина, чему он обычно не был подвержен. Словно странная нить проистекала из этой комнаты, обвернулась вокруг горла Хомураби и тянула-тянула-тянула, не позволяя высвободиться, оставаясь на периферии сознания, как юркий неуловимый клоп, что прячется среди серых простыней любой дешёвой гостиницы.
Хомураби обычно не позволял чему бы то ни было понукать собой. Особенно эмоциям. Любая эмоция, которая могла бы вывести его из обычного, равновесного спокойствия, душилась на корню. Но тут было что-то другое, что-то необъяснимое, что син просто не мог понять. И это в какой-то степени пугало. Потому что не было такого, что бы Король Хомураби не мог понять или аргументировано объяснить.
Поначалу этот страх замывался раздражением. Син просто не позволял себе поддаваться любопытству, но нет-нет да и каждый раз бросал задумчивый взгляд на неприметную дверь, когда проходил мимо. Каким-то особым чувством он знал, где находится эта комната, и никогда не ошибался. Через некоторое время Хомураби всё-таки позволил себе приоткрывать дверь и просто смотреть внутрь, оставляя на себе слепок ощущений, которые настойчиво вызывала в нём эта комната. Каждый день по несколько минут, иногда делая перерыв в несколько дней или неделю.
Что-то наркотическое было в этом действии – застывать на границе света и тени, впитывать в себя неприятные и пугающие ощущения, что вызывал яркий свет, без единого намёка на тень.
В комнате всегда было светло, по крайней мере, Хомураби так думал. Он боялся приходить вечером, когда солнце благополучно укатывалось за край горизонта. Боялся, что тогда исчезнет вся та магия, что окружает комнату, погружённую в пучину девственного, белого, как нетронутый снег, света.
Хомураби в очередной раз закрыл перед собой дверь, возвращаясь в такое приятное царство мрака, которое давало уверенность и силу. Провёл ладонью по гладкому дереву двери, прищурился, словно пытаясь рассмотреть в крапинках древесины ответ на свой невысказанный вслух вопрос. Да, пожалуй, Хомураби сам не знал, какой из множества вопросов будет единственный верный. Бледная кожа пальцев резко контрастировалась с тёмным деревом, и вновь возникло знакомое ощущение светотени, словно граница переместилась с края порога на его руку. Хомураби резко отшатнулся и поспешно ушёл.
Но в один день кое-что изменилось.
Когда Хомураби открыл дверь, то не поверил своим глазам – в середине зала стояло белое, практически белоснежное пианино. Огромное и простое – под стать комнате. Никаких резных ножек или узора на крышке, обычные металлические педали, порядком обтёсанные. Пианино монолитом застыло в покрывале света, снова, как и всегда, льющемся из огромных окон. И оно стало прекрасным дополнением, именно таким, какое и было нужно. Моментально пропало чувство незаконченности. Комната стала полноценной – музыкальной.
Хомураби сначала потерял дар речи, осматривая, словно в первый раз видел, музыкальный инструмент. Что-то внутри громко кричало, звало, тянуло за ту странную нить, которая мягкой петлёй обхватывала шею. Хомураби пошатнулся, делая шаг. Обрушившиеся ощущения лишили сина ориентации, он мог только лишь смотреть на пианино, обхватывать при этом взглядом всю комнату и трепетать. Перед той атмосферой, которая укутала как прозрачная вуаль всё его существо с появлением, с неожиданным появлением, музыкального инструмента. Но нить была неумолима и тянула вперёд, туже затягиваясь вокруг бледной шеи. Хомураби шумно перевёл дыхание и, повинуясь, сделал шаг. Второй. Третий. Четвёртый. И вот он уже и не заметил, как оказался около пианино. Рука, как сама, легка на гладкую, ровную, белоснежную поверхность, обвела углы, зализала выступающие рельефы. Син чувствовал странное оцепенение, которое охватило его неожиданно остро и крепко, как сжало в тисках. Что-то глубинное и давно забытое прорывалось изнутри него, рискуя выжечь огненные мосты, которые Хомураби так старательно уничтожил, прощаясь со своей прошлой жизнью и воспоминаниями о ней. Он ничего не мог с этим поделать. Задушить? Не было сил. И он оставил всё как есть. В сознании огненной чертой вспыхнула застаревшая память, словно позабытая рана, она стала ныть, требовать внимания, как котёнок, которого забыли покормить. Хомураби поднял руку и потёр пальцами лоб. Пускай. Один раз в этой вечной жизни можно и расслабиться.
Хомураби с детства учили играть. Это было обязательным занятием – музицирование. Выбор за инструментом не стал – мать Хомураби играла на пианино. Именно она и взялась учить сына. Отец предлагал самых лучших учителей, самых знаменитых преподавателей, но желание горячо любимой жены всегда было превыше всего в их доме. Естественно, у Хомураби не получалось. У него не было музыкального слуха, не было ритма, да и что было уж говорить о желании. Ребёнку совсем не нравилось заниматься этим непременно бесполезным занятием, лучше было выйти в сад и поиграть с детьми прислуги. Мать Хомураби не была строгой, не была твёрдой, но она, как никто другой в их семье, умела увещевать, даже такого сущего дьявола как собственный сын. Она не била его по рукам, как бы это делали учителя, она лишь становилась позади сидящего Хомураби и мягкими движениями направляла его пальцы. Она вместе с ним заучивала ноты. Конечно, Хомураби не было интересно слушать учебник вместо сказки на ночь, но он любил маму и не мог ей отказать, даже бесноватый гонор пропадал, стоило матери попросить. Хомураби начал стараться, сначала для мамы, которая всегда любила музыку; потом для отца, который однажды услышал, как играет его сын, и разразился издевательским и обидным смехом; затем для придворных молодых дам, когда у Хомураби начало получаться; и впоследствии – для себя, потому что музыка стала для него чем-то родным. Таким же родным как мама, которая умерла, когда маленький син был подростком. Он научился чувствовать ритм, появился музыкальный слух, который поначалу не пробудился, он осознал значимость звука, вибрацию каждой ноты, важность каждой клавиши.
Музыка стала его вторым дыханием. Когда плохо, когда нельзя плакать, когда нельзя смеяться, когда нельзя разозлиться и вспылить – пианино принимало каждую его эмоцию, а музыка давала ей форму.
Хомураби не нужны были чьи-то музыкальные произведения, он создавал их сам. Грусть. Радость. Гнев. Тоску.
Даже став людским королём, он каждый день находил минутку, чтобы открыть крышку старого пианино, провести любовно по клавишам и сыграть, в память о матери.
Но, став Королём Тени, вся человеческая жизнь утекла, просыпавшись сквозь его сознание, как сквозь пальцы. Нет, он помнил о ней, но она представлялась такой серой, унылой и совсем не любопытной, что Хомураби потерял для себя значение человеческих ценностей. Эмоции научились скрываться в глубине, син перестал ощущать их в полной мере, прикрываясь лишь полутонами тех красок, что освещали его жизнь, когда он был человеком. Единственное, что засело глубоко в нём – это долг и интерес.
И вот сейчас, как возвращение, как возрождение из серого пепла, к Хомураби вернулись воспоминания. Они вихрем мельтешащих бабочек проносились в сознании, цветасто блестя событиями, как разноцветная мозаика. Глубоко в сердце вонзилась холодная, и острая, дико острая, игла. Мама.
Рука сама потянулась к крышке, которая уверенно защищала клавиши. Белоснежные, с чёрным узором, они манили, как запретный плод, как желанное сокровище. Пальцы заметно дрожали, когда неуверенно опустились, высекая из инструмента тихий, жалобный звук. Сина затрясло. Что-то не то с ним творилось, спину холодило, голова горела, в горле образовался огромный ком, глаза щипало совсем уж унизительно. В Хомураби словно вздули огромный шар, который наполнили с переизбытком эмоциями, они как неугомонные головастики бились в края, заставляя сина щериться в пустоту острыми зубами, прикрыв глаза. Син упёрся одной рукой в край пианино, шепотом молясь всем известным ему богам, чтобы не упасть. Ноги дрожали, подкосились, и Хомураби лишь усилием воли приказал себе:
- СТОЯТЬ!
Свой собственный голос казался чужим, хриплым, искажённым. Но он привычно отразился от белых стен, ввинтился в уши знакомым резонирующим звуком. Хомураби выпрямился и спокойно опустился на сидение перед пианино. Он знал, что нужно делать. Стоило это осознать, как всё прекратилось, пустая мешанина сознания успокоилась, медленно и неспешно плывя в голове фрагментами, как плёнка фотографий.
Син кончиками пальцев осторожно огладил чёрные клавиши, заново знакомясь с инструментом, на пробу нажал на педаль и проиграл недолгую мелодию. Удивительно, но инструмент не был расстроен. Звук был чистым.
Хомураби облизал пересохшие губы, положил ладони на столь желанные клавиши. Чуть приподнял голову, закрыл глаза, и усмехнулся внезапно соскочившей с плёнки мысли. «А трахаться с пианино возможно?». Пожалуй, именно это он сейчас и собирается сделать. Слишком многое скопилось за вечную жизнь.
Он начал неспешно, звук был плавным, перетекающим. Мелодия звучала хорошо и чисто. Хомураби даже кивал головой в такт, плавно опускаясь ногами на педали. Его мелодия отображала его самого, она была не просто его частью, он и был ею. Мелодия несла его на собственных пальцах по потоку музыки, которая шла из его сердца.
Неожиданно откуда-то со стороны приглушённо и неуверенно донёсся новый звук – скрипка. Хомураби моментально остановился. Прислушался, но инструмент замолчал вместе с пианино. Син подозрительно осмотрел комнату, но, как и думал, ничего особенного не увидел. Он снова начал играть, и снова донёсся приглушённый звук скрипки, он дразнил, звучал где-то на границе. Хомураби несколько раз останавливался и вслушивался в возникающую тишину, потихоньку раздражаясь, но догадка его посетила практически сразу – скрипка играет лишь вместе с пианино. Хомураби вздохнул раз, другой, повёл плечами, и, приняв решение, заиграл.
Мелодия началась так же – неспешно, но характерно для самого сина – сильно и уверенно, но теперь вслед, идя по равной полосе, играла скрипка. Она не старалась перекликнуться, а звучала словно на свой собственный лад, но так сочно сочеталась со звуками клавиш, что это было просто невозможно. Поток музыки сина через некоторое время изменил и тональность, и темп – стал быстрее, жёстче, он словно старался высечь искру, искру соперничества, он пытался и хотел посоревноваться, но скрипка, словно его не слышала, продолжила свой неспешный, лёгкий тон речного потока. Она вплеталась в звуки пианино, волшебно сочетаясь в его узоре, перебирала, не стараясь вписаться, просто шла и разглядывала, показывая, чего же она стоит. Хомураби это не нравилось – музыка становилась быстрее, его пальцы летали над клавишами, словно опадающие перья, он пытался доказать, что его звук, его музыка громче, красивее, глубже, да скрипка и не спорила, она плела свою музыку – неповторимую и совершенную. Син сбавил темп, позволил скрипке зазвучать полнее и громче, вплетаться в канву атмосферы, переливаться, но тут же, не давая как следует разогнаться, снова забегали капли нот, срываясь, они падали и застывали, но… неожиданно смолкли. Дали скрипке полное ощущение самой себя, своей свободы, своей музыки. Протяжный, жалобный смех, плач счастливого человека – всё это странно переплелось в движении смычка, который Хомураби словно видел наяву, в переливах струн, которые, казалось, протяни руку и сможешь потрогать. Син завороженно вслушивался в звучание скрипки, совершенно очарованный, и уже не смог целенаправленно сметать своей мелодией, перекрикивая музыку скрипки. Они начали вместе, Хомураби – неспешно, но глубоко, скрипка – уверенно и громко. Капли дождя забегали по клавишам, небо плакало, скрипка журчала, пела, наслаждаясь голосами, и, когда Хомураби поставил запятую, а затем точку, скрипка не стала возражать, но добавила от себя пару новых строк, которые сделали конец полноценным.
Хомураби откинулся назад, едва не упал, забыв, что у стула нет спинки. Он вытянул руки вдоль тела и задрал голову, глубоко, взволнованно дыша. Пальцы дрожали. Плечи ходили ходуном и тряслись. Ноги напряжённо подрагивали. Пожалуй, так он не играл никогда. Так, что каждая мышца вопит от напряжения, сознание в страхе паникует, а тело продолжает и продолжает играть на полном пределе, пока не затрещат кости, пока перед глазами не вспыхнут гирлянды чёрных фонарей. Хомураби был счастлив, он улыбался бледными губами, смотря перед собой в потолок. Его отпустило всё то, что неподъёмным монолитом угнездилось в душе. Он высек искру. Искру своей музыки. Искры своих эмоций. И скрипка помогла. Кстати, о скрипке.
Хомураби поднялся со стула, оправил заправленные рукава. Последний раз взглянул на пианино и бережно опустил крышку на клавиши. Провёл ладонью по гладкой поверхности.
- Прости, дорогой, мне надо идти. Мы ещё повеселимся.
Голос всё равно казался чужим, и син на мгновение почувствовал себя неловко, говоря это. Выдохнув, прикрыл на пару секунд глаза и вышел из комнаты, плотно притворив за собой дверь.
Это стремление никогда не угаснет, будет тлеть, как уголёк в душе, и в нужный момент разгорится бушующим пламенем, высекая не искры – а музыку.
В привычном коридоре было темно. После яркого, словно обжигающего света музыкальной комнаты, глаза недовольно запричитали, закрываясь, выбивая слезу. Син проморгался, стирая непрошеные слёзы.
Растерев перед взглядом маслянистую пелену, Хомураби увидел, что к нему кто-то приближается. Сначала едва различимый силуэт, но затем син опознал Шисуи. Светлый король смотрел на него заинтересованно и с беспокойством. Син улыбнулся на такую неприкрытую заботу.
- Что ты тут делаешь? - Шисуи подошёл ближе, внимательно пригляделся к королю, и, выдохнув, привстал на цыпочки, нежно, но уверенно убирая руки сина от лица. Вытер кончиками тонких пальцев слёзы, потёр уголки глаз. - Что с тобой случилось?
Хомураби проморгался ещё раз, и, наконец, смог нормально разглядеть и короля и окружающую обстановку.
- Ты разве не слышал? – син подозрительно посмотрел на Шисуи, с присущей ему самоуверенностью ожидая от него похвалы, но рей взглянул на него вопросительно, спрашивая с непониманием:
- Что слышал?
Син прерывисто выдохнул, чуть опуская голову, пряча разочарованность во взгляде. Отличная комната со звукоизоляцией. Пожалуй, син чувствовал облегчение.
Тёплые ладони накрыли щёки Тёмного короля, заставили приподнять голову.
- Так что я должен был услышать?
Хомураби внимательно всмотрелся в глаза напротив, в который раз за эту вечность любовно отмечая их волшебный бархатистый цвет золотистого мёда, а затем улыбнулся.
- Нет, детка, ничего, - син сжал ладони короля в своих, поцеловал, прижавшись губами к внутренней стороне. Шисуи, как и всегда, смутился, прикусил нижнюю губу, но не отвёл глаз, продолжая с твёрдой уверенностью смотреть.
- Пошли, - Хомураби потянул рея за собой, переплёл пальцы, крепко сжимая тонкую ладонь. Шисуи в ответ светло улыбнулся, идя с Тёмным королём шаг в шаг. - М, чуть не забыл. Помнишь, я говорил, что умею играть на пианино?
Вот только Хомураби не заметил, что рей время от времени напряжённо вёл правым плечом и незаметно от него потирал шею.самое интересное, что у меня в плейлисте после этой музыки идёт такая "весёлая" песенка, под которую мне представляется танцующий в бикини Шисуи
